Отрывок из книги Мой Можайск.

Вторым обязательным к посещению местом в Можайске была городская парикмахерская в самом центре, куда бабушка отводила меня на второй день. Это место я не любил, и редко выходил оттуда без слез, но зато после парикмахерской почти всегда мы заходили в большой магазин и покупали там мороженое. Около этого же магазина началась моя почти взрослая жизнь, когда мы с бабушкой начали продавать яблоки на площади перед магазином. Стоя в плотном ряду таких же предпринимателей, мы рассказывали остановившимся возле нас клиентам:
- Белый налив за 20 копеек, Грушовка за 15.
Из всех заработанных денег бабушка выделяла мне небольшой процент, на который покупала мороженое или газировку. Когда мне было шесть лет, я загорелся идеей купить себе маленькую компьютерную игру тех лет - электроннику. Все лето я стойко держался от всех соблазнов и в конце августа гордо подсчитал прибыль - 7 рублей - ровно столько и требовалось, чтобы купить заветную игрушку.

В молодости моя бабушка работала почтальоном. Когда мы куда-нибудь шли с ней по городу, она любила вспоминать, как разносила посылки и письма по этим же улицам много лет назад.
- Я раньше знала тут каждую тропиночку! - с ностальгией в голосе говорила бабушка, показывая мне на улицы, идущие вдоль оврага, и я всеми силами пытался представить бабушку, озорно перепрыгивающую через забор и вприпрыжку спускающуюся в овраг. С тех пор дома у бабушки хранилось много почтовых бланков, с которыми я любил играть долгими зимними вечерами. Кроме этих бланков о бабушкином прошлом не напоминало больше ничего. Зато дом словно дышал прошлым дедушки, который умер, когда моя мама была еще ребенком. Дед работал киномехаником в районных кинотеатрах, и в чулане все стены были обклеены его старыми афишами. Многие вещи в доме, как и сам дом, были сделаны руками деда, начиная от старой мебели и умывальника, и заканчивая маленьким детским молоточком, которым я с удовольствием забивал такие же маленькие гвозди в толстую доску, периодически отбивая себе пальцы. Деда звали Владимиром, и меня мама решила назвать именно в его честь. Правда, Владимиром его никто никогда не называл. Для меня он был дедом Володей, а бабушка называла его Володюшкой.
- Эх, Володюшка, на кого ж ты меня оставил-то? - сквозь слезы причитала бабушка, когда мы вместе с ней приходили к деду на кладбище. И даже ребенку в те моменты было понятно, что бабушке без деда было плохо. Так же плохо без него было и маме. Спустя годы она стала часто говорить о том, что ее жизнь, вероятно, сложилась бы гораздо лучше, если бы дед не умер. В их семье именно дед больше всех любил маму в то время, как бабушка всю жизнь с большей симпатией относилась к моему дяде.
- Больше всего я жалею о том, что ни разу в жизни не поцеловала отца. Даже когда он уже был при смерти! - как-то призналась мама.
- Вот спросят у меня, когда я умру, кто меня больше всех любил? А я отвечу - доченька! А меня снова спросят, а поцеловала ли она тебя хоть раз? - вспоминала мама слова деда, и по щеке у нее скатывалась слеза. Дед умер от рака желудка. Мама рассказывала, что болезнь к нему подступила сразу же после его поездки в Кисловодск, и он «сгорел» буквально за считанные месяцы. Похоронили деда на Петровском кладбище, который находился на окраине Можайска на месте древнего Петровского монастыря, сожженного Наполеоновской армией в 1812 году. Путь на кладбище проходил почти через весь город, и для меня, как и для бабушки, он был настоящим путешествием, во время которого я любил заглядываться на чужие сады за старенькими деревянными заборами и Никольский собор, гордо возвышавшийся на кремлёвском холме прямо напротив кладбища. Этот собор не был похож ни на один из всех, увиденных мной за все несколько лет моей жизни - высокий, в готическом стиле, построенный из красного кирпича, с целой россыпью непонятных мне масонских символов. «Бабушкин забор» - называл я его, не выговаривая слово «собор».