Придут за нами
— Придут за нами!
Он открывает глаза и видит бледный овал лица с чёрными впадинами вместо глаз. В блеклых отсветах блестит плёнка пота.
— Придут за нами, — уже шёпотом.
Он садится на кровати рядом с ней. Её спина подобна стальному стержню, лицо обращено к образам в изножье.
— Ложись, рано ещё, — говорит он, бережно охватывает её огромными ладонями и укладывает в постель. Она поддаётся, но стальной стержень из спины никуда не исчезает. Он ложится рядом, заглядывает ей в лицо, но ничего не может разглядеть в нём, кроме плёнки пота. Она не обращает на него никакого внимания.
Сон переломлен. За окном сиротливо озирается чахлый рассвет.
«Надо бы дров наколоть», — думает он. Затем накидывает холстину на нагое тело, вдевает ноги в шаровары, и босым выходит на крыльцо.
За дверью его встречает неприветливая сырость. Он присаживается на корточки и прикасается к земле. Та оказывается волглой, словно в лесу после затяжных дождей. Воздух же, напротив, обжигает гортань сухостью.
— Странно, — бормочет он себе под нос, обратив внимание, что на траве нет ни единой росинки. — Погода нынче не та. Эх, природа-матушка, болезная совсем стала.
Он подходит к чурке, нагибается за колуном, и тут его мозг, будто розгой, секут слова: «Придут за нами».
***
Дом стоял на отшибе. Перед ним — бескрайние луга, по правую руку — дремучий лес, из которого иногда — чаще по зиме — выбирались изголодавшиеся волки. Глядя на лес, Иван вспоминал порою, как один из таких выблудивших решил полакомиться Марьяшей. Иван подоспел вовремя и свернул ему голову. Затем освежевал и бросил на опушку, дабы другим неповадно было. Шкура некоторое время лежала при входе, но скоро покрылась слоем грязи, заскорузла, и её выбросили.
Ближайший дом стоял верстах в полутора, на соседнем холме.
Иван вдыхал сухой воздух полной грудью. В нём — в воздухе этом — словно не хватало чего-то, не давал он привычной лёгкости, и грудь сдавливало.
Рассвет боязливо пробирался по затянутому серой мглой небу, но светлее не становилось.
— Тьма Египетская, — сплюнул Иван и взялся обеими руками за топорище колуна.
Взмах — удар. Взмах — удар. Из-под колющей плоскости веером брызнули мелкие щепочки.
«Плохо», — подумал Иван и провёл большим пальцем с зазубренным жёлтым ногтем по заточенной кромке колуна. Острый. Он пожал плечами и размахнулся вновь. Взгляд Ивана соскользнул с полена и приковался к странному огоньку, мелькнувшему было меж деревьев.
Колун отмахнул узкую щепочку от полена, прошёл по касательной к чурке и отлетел в сторону, едва не раздробив Ивану челюсть.
— Совсем плохой стал! — крякнул мужчина.
Однако отлетевший колун уже мало занимал его мысли. Иван пытался отыскать глазами замеченный огонёк. В ту долю мгновения, пока он видел его, мужчине показалось, что цвет пламени — если только это пламя — неестественный.
«Почудилось», — решил он и продолжил колоть дрова.
***
Серость овладела миром вполне, когда Иван с охапкой дров ввалился в хату. Его суровый взгляд упал на Марьяшу, которая до сих пор нежилась в постели на лежанке.
— Вставай, лежебока! — прикрикнул на неё мужчина. — День уж на дворе!
А затем добавил более мягким тоном:
— Я уже и дров наколол.
Она лишь взглянула на него, пробежала глазами по холстине, усеянной прилипшими к ней щепочками, и отвернулась.
— Придут за нами. Хи-хи.
***
Хата, сложенная из некрашеных брёвен, потемневших от времени и сырости, стоит покинутая и жалкая. Один бок её просел, отчего заметно съехала соломенная крыша.
Перевязанные жерди, заменяющие забор, согнулись в поясном поклоне неизвестным гостям.
Дверь на кованых петлях — самом дорогом предмете интерьера, доставшемся Ивану по наследству — распахивается порывами ветра и жалобно скрипит. В некогда жилом доме царят сквозняки.
***
Видение было столь реальным, что Иван выронил дрова. Они упали к его ногам с гулким стуком и сухим треском.
— Марьяша, девочка моя болезная, кто придёт? — слова из пересохшей гортани выталкивались с трудом.
Женщина пожала плечами.
— Придут.
***
Пытаясь отрешиться от гнетущих мыслей, Иван принялся за топку печи. Однако сырость и серость владели безраздельно всем существом его. Сырость, но в то же время необычайная сухость. Никогда ещё не было с ним такого.
Почему-то вспомнилась их лошадь, третьего месяца падшая от голода. В неурожайные годы тяжело приходится всем, не только людям. Нечем было тогда кормить Хвостунью, вот она и пала. Да ещё Марьяша, как назло, приболела.
Мяса с Хвостуньи вышло немного — кожа да кости — но сколько-то протянуть она им дала.
Иван заглянул в плошку — муки осталось максимум на два раза, и то это если по одной лепёшке. Немного бобов, и два мешочка грибов — вот, собственно, и все запасы.
***
— Кузьма говорит, что в этом году ни ягод, ни зерна, ни овощей не уродилось, — сказал Иван, закончив с дровами.
Марьяша не слушала его, взор её был устремлён в неизведанные дали. Мужчина обратил внимание, что лицо его жены вновь покрывала плёнка липкого пота.
«От беременности, верно», — подумал Иван.
***
Марьяша четвёртый месяц ходила в положении. Она давно сказала, что ждёт ребёнка, хотя живот едва наметился только сейчас.
«Болезная, а соображает», — подумал тогда Иван.
Марьяша — жена его — от рождения слыла юродивой. Душевнобольная она была. Однако Иван разглядел в ней предвечную изначальную нежность и женился на ней, прекрасно понимая, что дети их могут быть такими же, как она. За все прошедшие двенадцать лет совместной жизни он ни разу не пожалел об этом. Теперь же она была беременна, и с каждым днём ей становилось хуже и хуже.
***
Губы Марьяши шевелились, но Иван не мог расслышать, что она говорит, и говорит ли вообще. Лишь подставив ухо к самым её губам, он смог разобрать частый шёпот:
— Придут за нами, придут за нами, придут за нами...
***
За завтраком, состоящим из варёных бобов, Иван сказал Марьяше:
— Может, помощи у Кузьмы попросим.
— М-м, — она отрицательно махнула головой, и жидкие русые волосы разметались по плечам.
— Почему?
— Придут за нами!
Нехорошее ощущение разлилось у Ивана в груди. Ему даже захотелось ударить Марьяшу по лицу, но он сдержался.
— Не говори мне больше этого!
Она не слышала его, а сосредоточенно о чём-то думала.
***
В тёплых объятиях жены Иван забыл обо всех заботах, и пробыл там до глубокого вечера, проваливаясь временами в дрёму. Иногда он видел свою хату в запустении и одиночестве, иногда огонёк, мелькающий меж стволов, иногда волков, в животном ужасе выбегающих из леса. По всей видимости, их что-то жутко напугало, но что, или кто именно, Иван в своих видениях не видел.
***
За окном окончательно сгустились сумерки, да такие плотные, словно и близко к себе не собирались допустить новый рассвет.
Чувство тревоги завладело Иваном всецело. Всё вокруг, казалось, покрыто налётом необъяснимого траура. Да и атмосфера в доме была похоронной.
Марьяша тяжело сопела рядом. Виден был лишь бледный профиль лица болезной. Иван коснулся её щеки. Кожа на ощупь оказалась сухой, но слишком уж горячей.
«Надо бы до ветру сходить», — подумал мужчина, и великий ужас обуял его при этой мысли.
Тот, кто должен был прийти, уже пришёл, и Иван знал об этом.
***
Он прикрыл глаза и покрепче обнял Марьяшу. Спустя мгновение громовой удар потряс дверь.
Марьяша вскрикнула. Иван поцеловал её в горячий лоб и сказал:
— Пойду, открою.
***
— Недели три уж, как Ивана не видать, — сказал Кузьма своему брату.
Тот кивнул:
— Голод-то нынче какой, а они маленького ждут.
— Проведать бы надо.
— А что б и не проведать-то?
***
Когда мужчины подошли к дому Ивана, то увидели, что тот стоит покинутый и жалкий. Потемневшие от сырости и от времени брёвна кое-где треснули. Забор, вязанный из жердей, клонился долу. А проказник-ветер хлопал не затворенной дверью.
Кузьма и Демьян спешно вбежали внутрь. Стол перевёрнут, печь разворочена, лежанка разбита...
А на стене то ли бурой краской, то ли кровью растеклась надпись:
«Пришли за нами».
