Опять молодые паясничают, ебучие рога! Знаете, в мои лихие года такого себе не позволяли! Ежели бесоёбить начнёшь не к месту, так мужички хмурым взглядом исподлобья окинут и перестанут приглашать с собой на пенное ведёрко. Если работяга ветреный — в горы такого задаром не брали, а уж тем более в наливайку. Ведь пригласить человека сесть за один стол — дело серьёзное, почти сакральное. Такому товарищу и хмельное тело не доверишь, если перебрал и не вяжешь лыка, а уж тем более в нарядном параднике для пятничных гуляний.
К работе было отношение особенное, почти родственное. Работа же — она и кормилица, и дело всей жизни. Каждый слизанный винт на станке хранил в себе ржавую летопись тяжёлых ночных смен, рассказывая о том, как мужики в молчаливой сосредоточенности тащили на себе созидательный труд — день за днём, год за годом. Каждый инструмент имел свою историю: порой смешную, а порой и трагичную. Всё обладало памятью, всё было пропитано закалённым духом честного работяги. И это понимали. И это уважали.
А ныне что? Вот давеча Игнат в курилке сказал такое, что в голове не укладывается: «Уволят, — говорит, — так и хуй бы с ним! Пойду курьером! У них, — говорит, — косарь чистыми за смену!»
Тьфу, блять! Никакого трепета перед профессией! Никакого уважения к кормилице! Честный труд ныне позабыт, как забыта и гордость, которую давала человеку работа во благо. Теперь молодёжь — одной рукой дрочит, другой шаверму носит. Ни любви к созиданию, ни трудовой солидарности, ни отдушины от проделанного дела.
